ОЛЕГУ ВУЛФУ

Этот урок не задан.
О.В.

1.

Поэт стал прахом человечьим
(души болезной вариант
под шапкой с запахом овечьим),
тем завещав нам свой талант.

Здесь море горя. Горя море.
Из Книги Жизни мотыльки,
ни с кем и ни о чём не споря,
взмывают ввысь с твоей руки.

Вспахав при жизни сотни пашен,
ты их прожил все сто в одной,
лебяжен, но не простоквашен,
Олег осенний, дорогой.

Искусство твоего ухода
оборвало нам все мечты
на сотни лет большого года,
пока нас всех дождёшься ты.

2.

Вонзая всё то, что осталось от чудь-топора,
тебя вспоминаю я денно и нощно, и денно,
которого нет, но ты был здесь сегодня с утра,
сейчас предо мною, размеренно и непременно,

всё тот же во взгляде, во времени и в простоте,
в охвате и в мыслях таких непростых напряжений,
когда даже те, кто другие и вовсе не те,
плывут вдоль твоих берегов и твоих наваждений.

Скорей это мы изошли, чем не стало тебя,
и куст не сгорел, и твои продолжаются строки,
ту родину в мире и мир в ней безмерно любя,
как и объяснял нам в незаданном на дом уроке.








ОДЕССА

Из камня сырного с ракушкой
и на виду у катакомб,
царевной-женщиной-лягушкой,
полна воланами из волн.

Ты вся разбег и вся участье
в торговле счастьем в два крыла,
фрагментами из самовластья
и тарантеллами ковра.

Любовью и её тимпаном
так выложила свой костёр,
что мотыльки в бреду туманном
в тебе сгорают до сих пор.

Густыми пляжами обманов
с тобой веду я тет а тет:
«Вам надо песен за каштанов?
Их есть у нас на много лет!»

Здесь Он бывал, Она любила
и любит так, что пыль столбом
стоит дорогами и сила
морским завязана узлом,

и воздух втёрт в потоки соли,
и соль давно столпом стоит,
не озираясь на консоли
и на квадраты вечных плит.

Здесь воздух солнечного света
причал свой берегу отдал,
в который плоть твоя одета
и где сам чёрт тебя качал.

Всяк жив внутри твоей легенды
и отпирает свой засов,
когда июльские календы
играют ласточками снов.

Сошёл с ума во время родов,
потом поплыл, потом – земля,
потом – смешение народов.
Одесса – родина моя.








ГОРОД

Здравствуй, город мой ракушечный!
Снова ты пришёл ко мне,
хоть за выстрел, хоть за пушечный,
при заоблачной луне.

На неё смотрю и явствую,
как её ты видишь там,
где душою только здравствую,
телом будучи при ям

гулком, проклятом разверстии
от зари и до зари.
Вместо глаз – уже отверстия,
вместо числ – календари.

Но тебе, я слышал, тоже там
всласть не сладко без меня.
Подношу к твоим я луч глазам
при любом зачатье дня.

Мы в Зачатьевском – не праздники,
а большие мастера
и великие проказники,
целой жизни веера!

Здравствуй, столь без грусти радостный
через тысячу морей,
что вдали мне снова младостней
в мыслях наших общих дней.








СТРОФЫ

1.

И радость светлая, и светлая печаль
преследуют меня, и некуда вернуться,
хотя не уезжал в отчаянную даль –
и обещал себе не плакать и не дуться.

А просто нет реки, откуда изошли
и свет, и ранний сон под видом удивленья,
и нет уже тех мест, откуда мы ушли,
как нет меня внутри закона притяженья.

Мысль выплыла сейчас в который раз,
в тысячелетний год прекрасной годовщины,
чтоб снова побывать среди меня и вас
без видимой на то особенной причины.


2.

Играла громко музыка в пространстве,
и дню стезю приготовляла ночь,
и мальчик размышлял о постоянстве,
и девочка хотела всем помочь.

Друзья в глаза слагали всё, что можно,
поправки добавляя за глаза,
и ласточки кружили осторожно
над местом, где янтарь и бирюза.

Мою удачу страсти не изжили
не взял огонь, не вымыла гроза:
друзья в глаза всегда мне говорили
всё точно то же, что и за глаза.










Мне хватит и лампад, и фонарей
ходить в места, где тайны обитают.
Они известны многим из людей,
но большей частью люди их не знают.

Они средь листьев листьями в лесах
невидимы, как всё, что есть в подвалах
и в водах, и в пустынях, и в полях,
и даже в возмущеньях флагов алых.

Придти и взять остуженным ключом,
чтоб обитать в местах, где много мира,
и где «о чём?» вдруг станет «ни о чём!» –
и все ракеты перехватит лира.








ВСЯ ЖИЗНЬ

Воспоминаний томный звук
бездумную наполнит синь
и заострит движенья рук,
и взгляды глаз куда ни кинь,

и выйдет девочка на круг,
и мальчик разыграет поз
невидимую радость вдруг,
и поле полыхнёт из роз,

и штукатурка опадёт
с кирпичных тёмно-красных стен,
и песня в дом сама придёт
на постоянное совсем,

и дождь соцветья окропит,
и первый выпьет со вторым,
и неизвестность воспарит,
и пламя выйдет в новый дым.








КАЛЕНДАРЬ И ЧАСЫ

Луна не знает, сколько утекло
лет или тысяч на земле душистой,
хотя бы ночью было и светло,
и мысль была во всём многоветвистой.

Пожар времён – удел земных умов,
и календарь не нужен океанам.
С календарём во сне не надо снов,
и сны в календарях сродни обманам.

О времени избыточность тоски
и радости, и таинства гармоний,
когда виски и атомы близки
и нет ни антарктид, ни патагоний,

и растояний чувственную нить
тоскою измеряют, а не метром,
забыв километраж у миль спросить
и календарь пуская в даль за ветром.








УЛУЧШЕНИЕ СТАТИСТИКИ

Улучшил статистику:
родился с рассветом
членом-баллистиком,
не зимой – летом.
Сиял вундеркиндностью
перед папой-мамой,
хвастал невинностью
и внутренней славой.
Служил в армии,
не навредив никому,
совладав с кармами
по судьбе и уму.
Выучился на трибуна,
кандидата наук,
избежал карачуна
и констатации мук.
Осчастливил девицу
законным браком:
пьеса в лицах
борьбы со мраком.
Ушёл в себя
через Новый Свет,
принял, любя, –
ничего нет,

то есть:

статистически есть,
гомерически нет.
Всего не съесть
даже в обед.
Исписал все стены
и укрепрайон.
Друг вскрыл себе вены.
Где сейчас он?..
Установил порядок
почти мировой
на территории грядок
по пути домой,
где улучшил статистику
ещё раз
через баллистику.
Орлиный глаз!
Линия пятая,
участок шестой.
Судьба непочатая!
Свете мой!








БОДЛЕРУ

Иным красотам я уж более не внемлю,
и черт их «абсолют» – сплошной иллюзион,
а истину любви подавно не приемлю
и более – другим бесстрастно поражён.
Его знавал и тот, кто дал мне наважденье
и нежные цветы осмысленного зла.
Идёт по всем путям иное поколенье,
такое же, как то, что жижа развезла.
О, ласточки отрыв и непорочных лилий
отчаянный секрет, и праведная мгла,
и леопарда рык, и зелени рептилий,
и молодая выпь, и быстрая пчела!
Здесь чисел двух бесшумный поворот
всё скажет тем, кто сам его найдёт.








НА МОСТУ

На мосту ни часовых, ни флагов,
и река шумит, и пар над ней.
Нет уже давно ареопагов.
Есть другие. Тот же Мавзолей.

А под нами бороды густые,
и над нами смех внутри монад,
где-то сбоку сани расписные,
а с другого – вечный город-сад.

«Помнишь?» – неустанное, – «Ещё бы!»
Липы и акации шумят,
изошли от ветхости трущобы,
куст горит, и звёзды с ним горят

красным и оранжевым, и белым,
удаляясь быстро от поста.
Мы стоим – я в черном, а ты в белом –
в середине жизни и моста.








БАХ

Так заиграл долями доли,
что вынул душу из меня,
рождённого тогда в неволе
внутри холодного огня.

Мешал октавою октаву
и ритм вне ритма поселил.
О, изумитель! Боже правый!
Тебе внимаю что есть сил!

И славно, что не поддаётся
разборам твой искусный ряд
и никогда он не прольётся,
его превечный сладок яд.

Монады слушают и души
все триста за горами лет,
тебя бы век ещё мне слушать,
не изменяя «да» на «нет».








ЛИПОВЫЙ ЧАС

«... в себя, в единоличье чувств...»
М.Ц.
Она говорила: «Отказ!»
Я говорю: «Постой...
весь тот липовый час
твой был, теперь – мой.

Это ль не счастье иметь
тень от твоих часов,
чтоб иногда поспеть
в радуги голосов,

в звуки и в перелив
за горевой горой
в единоличье ив,
свой где порой – чужой?»

Вот ведь куда занёс
Святый... По чьей вине?
Бед – до корней волос,
радости все – на дне.

Я завожу часы
силами всех пружин
и подношу весы
к рамам от тех картин,

и нанимаю год новый
за луидор,
чтоб оттолкнуться от,
перенаправив взор.








СПИСОК

Мне нужен прах столетий всех
и много больше всяких денег.
Из этих я, а не из тех,
и весь мой скарб – потёртый пфенниг.

Кто перед кем одна труха –
ещё огню узнать большому.
Раздуют угли, и меха вздохнут,
и лист прибьётся к дому

со списком или без него,
но обязательно прибьётся,
и, вроде как из ничего,
живой воды поток прольётся.








ПРОЩАНИЕ

Исчезнуть в стае облаков
мне не удастся – так привязан
к основам всей Земли основ,
что только им я и обязан,

но не в тумане – на пиру
зелёного кордебалета,
в котором сразу не умру,
но постепенно. И раздета

моя немеряная ложь,
моя немедленная правда
на перегонах всех порош,
где ветер и река Непрядва,

и Дон, и Висла, и Дунай,
и чёрт-те-что, и кто-их-знает.
Прошай, хорошая... Прощай...
Всё исчезает, но не тает.








ФУНДАМЕНТ

У грустного фундамент весь весёлый
и вовсе никогда наоборот –
преподано ещё в Милетской школе
и ранее. Туда стрела ведёт.

И весело глядеть на карнавалы,
и прыгать нагишом через костёр,
когда и ночи, и не ночи алы,
и паруса проносятся сквозь двор.

Что видит юнга, искренне не знаю,
но видит больше, чем дано узнать.
Не только я его – себя прощаю
за ту глазам невидимую стать,

которой, изучив вполне науки,
вручаю свой большой, нелёгкий гимн
и продолжаю ладить те же штуки,
с которыми в толпе всегда один.








ОХОТА

Редеет многоличье толп
не каждый день в большой подземке,
и вижу я момента столп,
прижав большой портфель к коленке.

В холодном может быть тепло
нечасто, но порой бывает.
Уже по пояс занесло,
и с каждым часом прибывает.

Не видно мантии пера
и упоения грамматик.
Себя большие веера
колышут. Спрятан антистатик.

Не поджимает ничего,
включая бремя поворота.
Есть ток и больше никого:
на стаи слов идёт охота.








ЗЕРНО КРАСИВОГО ЛИЦА

Я чудноликое зерно
бросаю в дорогое чудо
Земли. Пусть сбудется оно
в ином, которое оттуда,

откуда всё, откуда мы
и наши тысячи историй,
в которых праздничные тьмы
и светы всех фантасмогорий.

Летят на голубом пару
монады века расписные,
сидят на золотом пиру
все манекены, как живые,

и без начала и конца
пора метёт и мечет лихо
зерно красивого лица,
произрастающее тихо.








ПРАВДА СОБЫТИЙ

Обратной дороги нет
не только у нас, но и у самогó Солнца,
излучающего неописуемый свет
даже на старенькое оконце.
Хорошо игрокам в покер,
в сику или в кирдым,
в свайку, в двадцать одно,
в тридцать шесть и шесть –
их дух в континууме молодым
всегда останется (если он есть).
Вода пламенеет и синеют огни,
потом – наоборот. В высоту повторений
уходят первыми обычно они,
потом мы в перфорациях прений.
Прекрасное и в этом можно найти,
если искать. Не искать – лучше.
Оно само сообразуется по пути
с самим собой, как туча с тучей.
Лучше облако с облаком? Пусть с ним.
Оно, как и камни, знает правду событий,
которыми мир, правдой томим,
погружается в пучину бытия и небытий.








В ДЕКАБРЕ

Ире

Я обнимаю воздух сизокрылый
и запах яблок в дорогом дыму,
и взгляд твой переменчивый и милый
на этом жизни трепетном пиру

и ретро-модном, даже музыкальном,
с большой задачей века игровой,
и внутренне, и внешне театральном,
который весь по документам мой

и твой, и наш, и их, и многолетно
летит навстречу трепетным ветрам.
Протягиваю руки я ответно
к твоим всегда красивым волосам.








ЮЖНАЯ СТОЛИЦА

В столице южной белы тополя,
а белоснежная бумага изомерна
и мягкотела. Лучше здесь земля
и меньше блюдо Олоферна.

Здесь бог плывёт на лодочке иной,
чем тот, кто шествует вверху над облаками,
бывая часто весь и только мой,
и не над тополями.

Назначить обыск могут в полночь здесь,
а после познакомиться в постели...
Здесь торжествует вишенная весть
и всё не так, как в самом деле.

Здесь дважды два бывает часто пять,
а четырём здесь возвращают прочность,
когда пора как будто бы кончать
и ратовать за точность.








ПИСЬМО ЧОРАНА

Письмо Чорана: грифельная честь
живущим, слышащим, но более – читавшим.
Его харизматическая весть
преадресована от многого уставшим.

Игла в игле и спицы в колесе
не так влетают в эталоны блеска,
как запятые в медленной красе
своих же головных болей комэска.

Линкор пустыни, гений тишины,
хирург опережающего мига,
чьи развороты мысленно вольны.
На кителе моём твоя верига.








ДВЕ ТЕНИ И ПЕРО

Рук загорелых очертанья
остались только на воде,
и многие ушли желанья
на дно, а всплывшие – везде:

у них хозяева другие
и флаги с новой полосой,
и раскрасневшиеся выи
талант алкают золотой.

Тиха органная соната,
и громок танец декабря,
ушли далече, без возврата,
раскраски дней календаря,

остались синяя на красном
и накладное серебро
на удалении прекрасном,
две тени с ними и перо.








АДРЕС

Я все печали обменял
и не колеблясь, и бесплатно
на радости высоких скал
и больше не хочу обратно.

Я пью высокое вино,
и мне жильё – Высокий Замок,
и не кончается оно,
как раньше не кончался амок.

Чины и почести вокруг,
но их я и не замечаю:
подруги здесь и лучший друг,
и лучшие заварки чая.

Всем сообщаю адрес тот,
где по обмену всё возможно:
дом 2 на Rue de Camelot.
Звонить три раза осторожно.










Внутри самóй высокой воли
играем Стриндберга вдвоём,
и восхитительные доли
переполняют окоём.

Красны изнанкой диалоги,
острозаточены мечи,
мы и актёры, мы и боги,
и все в руках у нас ключи,

и компасы, и алфавиты,
и кровеносные бинты.
Мы и обласканы, и биты,
и с тайнами веков на "ты".








МАСТЕРОВЫЕ

Мы делаем из пыли камни
и украшаем этот свет,
и мир распахивает ставни
уже какую тыщу лет.

Мы слёзных всех берёз все соки
пускаем в дело, как в меды,
и открываем все протоки
при помощи живой воды,

которой нет, но есть искусство
и есть спасительныя ложь,
и удивительное чувство,
с которым быстро не умрёшь.










О городах других и дальних
давно я больше не мечтаю
и в поклонениях обвальных
их именам – никак не таю,

a бреду выдумок и чуши
не отстегну и луидора.
Их образ для меня всё глуше
до всякого и после спора.

Есть только город, где родился,
и только он моя столица, –
молился или не молился, –
все остальные – просто Ницца.








ЗНАКИ И КРУЖЕВА

И шумит чепуха мировая,
ударяясь в гранит мировой.
Г. Ивáнов


Ленивый циферблат часы мне указует,
напоминая о побегах молодых
из тюрем и дворцов, где время не балует,
и обращает пыль то в золото, то в стих.

Я сеятель и жнец нерасторопных знаков
в Брабантский чернозём, и ясны кружева,
где ни один пассаж с другим не одинаков
и где в уютный том сплавляются слова,

пока шумит сует прибой и, разбиваясь
о мировой гранит, себя приносит в жатв
старания, и рай, в умах переливаясь,
простёрт до сонмов солнц и затмевает ад.








КАК НЕ ЛЮБИТЬ

Как не любить обманчивость услад
и всех комедий хохотанье,
где рай, перетекая в ад, –
потом наоборот, – пророчит расставанье?

Как не любить печатную игру
всех театров мира, чуждых и знакомых? –
без этой лжи не выстоять в миру
ведущих и ведомых.

Как не любить вообще святую ложь
под вынос плащаницы? –
когда с небес идёт прекрасный дождь
и обольстительны блудницы.








ДЬЯВОЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ

Я вас люблю железною пятою
и всем инструментарием боёв,
и громом молний всех над головою,
и щёлканьем бичей, что для волов.

Я вас люблю надёжным расставаньем
на много тысяч изощрённых миль
под "миль пардон" и с переодеваньем
теней, вживую пляшущих кадриль.

Я вас люблю, как не любить способен
и гнать быстрее света впереди
всех молний, чей рисунок бесподобен
в моей любовью пышущей груди.








Лариса Рейснер

Валькирия революции,
как грациозен твой шаг!
В причёске – живые настурции,
перед наганом – стяг.
Личный штандарт Андреевский
виден с семи «Аврор»,
делом всей жизни деевский,
с выстрелами в упор.

Капала кровь кинжальная
в ритмы поэзий всех,
алая, многожальная,
всем смертям науспех.
Блок с Гумилёвым ранены
силой твоих ночей,
две флотилии стралены
взглядом твоих очей,

что на фронтах дозорными
вновь появлялись вновь,
повелевая вздорными
и рассыпая любовь.
Чёрной шинелью флотской
мчал твой автомобиль,
жизнями смерти плотской
сдабривая утиль.

Никто не увидел старой –
ушла в боевом строю
с наганом, зажатым в правой
под красную песню свою.
Была и идея ложной,
и лживым кровавый гимн,
проникновеньем не сложный
в сердца своим и чужим.

Истинны лишь красóты,
как красота твоя.
Маршем шагали роты
ту красоту храня
в клубах большого взрыва,
в песнях за упокой
той, кто всегда красива,
чей идеал – не мой.








БЕЗУМИЕ

Безумие прекрасно тем,
что формою являет чувство,
неведомое сутью тем,
кто не безумен без искусства,
и, поднимаясь до высот,
где без рецептов лечат вздроги,
оно все тернии красот
кладёт на огненные дроги.








К  ОДАМ

Выбрасывая много серебра
на улицу, я пью чаи густые
и, отказавшись от всего добра,
коплю страницы, былью расписные.

Не внял, не переплыл, не пережил,
но заповедь вниманием нарушил,
пивал меды, анис и девясил,
и много преполезного отслушал.

Летят и паровоз, и пароход,
плывут топор и цепи без защёлок
туда, где облака из лучших од
и лист прибытий неизменно долог.








ГРОЗА

Услада первых двух мгновений
ушла в немеряный песок,
и растворился голосок
внутри отчаявшихся мнений.

Лил дождь, и молния была,
и неожиданность летела
сквозь покорёженное дело,
и были тёмны дерева,

и громок гром, и постоянство
сменило личные ключи,
и замерещилось в ночи,
и сузилось в себе пространство.










Кому звезда, кому простые перстни,
а мне одни чернила без бумаги,
чтоб не писал я праведные песни
и проливал из глаз побольше влаги, –

но я пишу на том, что подбираю
в местах случайных: листики, обёртки,
бумажные мешки, рекламу чая,
фанеры, кофе, зажигалок, водки.

Когда же подойдут меды большие,
я рассмеюсь, и море будет гладко,
и разовьются флаги расписные,
и на стене проступит надпись «Сладко».








СМЕШИНКА

Я шучу, я, конечно же, только шучу
при не виде и виде людей
и, шансон распевая, всё время молчу,
помавая обрывками дней.

Быть серьёзным – убей, упаси меня бог!
Есть на то боевой генерал.
Рассмешу и мундир я его, и сапог,
и его самого, коли дал

мне такую струю бог воды и дождя,
чтобы миром кропить все поля,
и несётся, играя, смешинка моя,
и смеётся большая Земля.








ВСТРЕЧА

Я полечу на чудо-встречу,
не отрываясь от бумаги,
и пограничий не замечу,
пройдя сквозь засухи и влаги.

Там будут новые поправки
для любвеносных конституций.
Там иволги поют и славки
и нет ни войн, ни революций.

Мне адрес встречи неизвестен.
Он там, где Млечный Путь и дальше.
Полёт же – тих и одноместен.
Случался в жизни он и раньше...








ПАРАЛЛЕЛЬ

Нет тяжбы между звёздами и морем.
Нет тяжбы между равными зверьми.
Людские только тяжбы ходят строем,
оскалены, заряжены вельми.

И волк, судача с милою волчихой,
немало повидав за волчий век,
ей говорит: «Тот Серый – с виду тихий –
на самом деле дик, как человек...»








ВЕСТИ

«По ведомству акцизному служа».
И.Б.

Я с другом счастье изучал и горе
раздельно, а потом в нелёгкой паре,
и были благосклонны к нам все твари,
и многое исчезло навсегда,
но многое осталось, пребывая,
стеная, догоняя, отставая,
наверняка не зная только рая
и где живая с привкусом вода.

Неведома нам липкая усталость,
и для петард нужна обычно малость –
пусть много или мало нам осталось –
мы знаем, где искать дорогу ту,
что выложена листьями в пустыне
извечно, бесконечно и отныне.
Нам ведомы замеры благостыни.
В зачатке мы презрели суету.

Пусть всяк рассмотрит это, как бахвальство
и даже, как одно самодовольство
и пароксизмы видов разгильдяйства, –
на то он по периметру и всяк.
Мы знаем правду и слова паролей
и истину печалей и триолей,
и суть всех одиночеств и застолий –
и наш в Путях Замлечных вьётся флаг.








ИОСИФЫ

И смертным мёдом русской речи
испачкан твой, Иосиф, рот.
С.К.

Иосифы... Чужое племя...
Свои заветы принесли,
как бремя в стремя, время в темя,
солями став родной земли.

Что за Кастальская порука?
Что за грузинский дым-мангал?
Что за еврейская наука?
Что за неведомый кагал?

А было так: талант дал пламя,
а хлебопашец пропустил
и искры огневое знамя,
и все огни воздушных сил,

намёк теорию придвинул,
теория взрастила быль,
один привычное отринул,
другой дал лагерную пыль,

а третий в жарком Ханаане
стал первым и вошёл туда,
откуда в Галилейской Кане
взошли превечные года.

Всё было так, и не будить бы
архиерейскую золу –
легенду новую родить бы
на благодарственном ветру.








ЗА СУХОДОЛОМ

Осенние и нищие – со мной,
а не в известном близлежащем банке,
и их следы зимою и весной
ведут за суходол при полустанке,

и там их час, и все палитры там
с отсутствиями суетных борений.
Там время прячет имя по частям
и даты полюбившихся рождений.

Там всех аукционов все дворцы,
ненужные им по определенью,
и с синим перезвоном бубенцы
сопровождений в небоизумленья.








НАЕДИНЕ

Надежды нет – ушла с пожарной частью,
оставив всех наедине со властью
сырых, святоотеческих могил,
где столько отдыхает всяких сил.
Зачем о том?
Затем, что не об этом,
где Время со стилетом и кастетом
бьёт в темя золочёным кирпичом.








ЗАПИСКА

Легко пером елозить о любви.
(Особенно по писаному прежде!)
Но ты елоз-невроз останови
всей наготой душевной и в надежде
так напиши однажды о гвозде,
чтоб сам Бодлер прислал тебе записку
и чтобы с нею виделось везде
далёкое, что вдруг случилось близко.








С ЛИМОНАМИ, С МЕДАМИ И С ЛЮБОВЬЮ

В печальнейший и беспристрастный час
я размышлял
и видел, и скрывался,
бежал и отставал,
и догонял, и стлался,
и думал всё о нас,
о слабых сильных духом, о своих
и наших превращеньях,
молчаньях, говореньях,
о письме последнем,
истинах на дне,
о милостях иных
и находил в Микенах и в Крыму
себя и черепки.
Какие всюду лица!
Быть может, мне остановиться,
пока мои движения легки,
презрев свою невинную вину?
И продолжал. И продолженья те
возвысили
и привели в монмартры,
где развивались сартры,
и высветились образами театры
на очень Безымянной высоте.
Она взята вконец и малой кровью.
На ней и двор,
и малые сады
с огромной тишиной во весь опор.
Прошу внести всем чан живой воды
с лимонами, с медами и с любовью!










В затворничестве сила янтаря,
наполненного духом без обманок,
и крепко держат силу якоря,
и смотрится вокзал, как полустанок,
и лампа одинокая лучит
так много света и в такую силу,
что с нею обручается пиит
и роет сам пером себе могилу.








ДНЕВНИК

Стул не скрипит, и белое окно
закрыто занавеской от простуды.
В стакане не вода и не вино –
он пуст, и таковы его причуды.

В углу иссиня-белый изразец
печи с обыкновенным дымоходом.
Ей двести лет. Она – весь мой венец,
и полон я задуманным исходом.

На море чайки, на дворе волна
последствий от содеянного всуе,
в газетах записная пелена,
и два пятна на утомлённом стуле.

Пойду сдам книги по простой цене
на пункт приёма умственной посуды,
и пусть никто не вспомнит обо мне,
вестей не получая ниоткуда.








КЕМЬ СЕРЕДИННАЯ

Это было под Кемью, где земля слуховым пулемётом
раздавала под Ржевом, чего не было там никогда,
и густая Отчизна вразрез молоткам и болотам
говорила и «нет», и большое, всенастное «да».

И густели ряды, и редели они же от боли
изнутри и повально, без логик и сирых мостов,
по которым, скитаясь, но шли на бугор группы воли,
сопряжённой с победой и с группами сильных постов.

Было слово в начале, в конце и в мостов серединах,
что вели через темень Кеми прямо к свету Кеми,
и блистали на солнце во всех командирских сединах
горевые остатки счастливых ненастий вельми.

И проник сквозь балласт искупительным,
новым напором
многодрев исповедный со сталью под мира зонтом,
и, свечу погасив, всезажёг её огненным взором
Победитель ожёгов, сказав: «Но и сладко потом!»








В ДВИЖЕНИИ

Ни громы, ни подвижная гроза
никак не убедят меня в обратном.
Зелёная поникла бирюза
в движении прямом и безвозвратном.

Ещё дымят два чёрных очага
над миргородским утренним посадом,
но пробудилась бабушка Яга
и зарядила две кастрюли ядом.

Мы тоже можем ядра расщепить
и, стрелы обмакнув, перенаправить.
Но как с таким раскладом дальше жить
и жизнь в противовес не жизни славить?








ИЗ ПУТЕВОГО БЛОКНОТА

Памяти мамы

Это крик безродительский твёрдого неба,
это дерево яблок без яблок на нём,
это хлеб из печи без привычного хлеба,
это жизни без жизней, в которых живём.

Нам в догадках конфетных уже не теряться
и на гущах кофейных никак не гадать,
нам уже перед видимым не разминаться,
но взаправду всей правдою правду имать.

Сами пишем Послания Зевсу и Павлу
и печатаем сами воззваний листки
к Антигоне и Сарре, к Моисею и Савлу,
и абзацы их тяжки и очень легки,

ибо в лёгкость вся тяжесть уже превратилась,
ибо в тяжесть вся лёгкость ушла сквозь песок
и на грех, и на счастье, и просто на милость, –
и трещит однозвучно сверчок-трескачок.








УСЛАДА

«Куда мне деться в этом январе?
О.М.
Уже я делся в этом январе
и в этом же, как водится, апреле,
и вишни расцветали во дворе,
и было всё как будто в самом деле,

и ехал тёплый воз, и конь заржал,
и девочки смеялись до упаду,
и тот, кто мне когда-то обещал,
никак не всколыхнул мою усладу,

она осталась прежней вопреки,
благодаря и поперёк всех смыслов –
все цели точно так же далеки,
и сахару в вареньях так же кисло.








ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Как будто в тайнике нашёл посланье,
о коем даже и не смел мечтать,
последовало переодеванье
и слов, и мыслей – и взошла печать,

и миг облёкся в новые одежды,
и чучело соседнего двора
вдруг оживились, и открылись вежды,
и высыпала в счастье детвора.

Взлетел и обозрел свои владенья.
Всё точно! Совпадает до костей.
Сегодня назначается рожденье
всей глупости и радости моей!








ОДНИМ ПРЕДЛОЖЕНИЕМ

Ни я не смог, ни вы не преуспели,
хоть силы были очень не равны:
моя была в пастушеской свирели,
а ваша вся – в оружии войны;

но изошла, лишь видимость осталась
и над холмами прерванный полёт,
и малость опосредует не малость,
и полон обещаниями рот –

а кремня суть омыта малой кровью
и противостоянием большим,
произрастая гимном и любовью,
и новостями, что от братьев Гримм.








НЕ ТАЙНЫ ТАЙНЫЕ

И в дугах каменных...
О.М.

И в каменных углах испытанных соборов
не тайны тайные, но зодчего расчёт,
и в мякотях углов пространных разговоров
и чувства перелёт, и чисел недолёт.

И долгие пути всех самоутешений
прописаны одним для всех карандашом,
и книги книг пространных наставлений
пред оком видящим пылятся нагишом.

Вся тайна – в тайне. В ней же и разгадка,
которую нам лучше и не знать,
чтоб не убить то, что бывало сладко
и новостной тупик не создавать.








ТОПОР

Простой топор – а сколько в нём России! –
и «К топору!», и «Прочь от топора!»,
«Положь топор!», «Отдай топор Мессии!»
Нет топора – не будет дров с утра.

Как часть костюма внутренней поклажи,
топор всегда торчит за кушаком, –
когда его и не заметно даже,
он все равно там блещет топором.








О СЕБЕ

1.

О себе и о себе же:
права нет мне о других.
О невежде и невеже
заколачиваю стих
в доски прав и всамомделей,
в шелест листьев на ветру,
в запах трав и асфоделей –
с этим правом и умру,
и текучей кровью алой
обязательно взойду
вверх какой-нибудь дубравой
и настойкой на меду.

2.

Доверчивою головою
воспринимаю бег минут
и знаю, что, случись такое,
меня нигде не отпоют,
но просто вычтут из потока
демократических чернил
скорее до, чем после срока.
Письмоводитель миру мил
непослаблением закона
на внутричерепной оси
оранжевого с жёлтым дома.
А об ином и не проси.








МОНАДЫ

В морской воде прибрежной сини
ладони чтут свои прохлады,
и жары утоляют стыни,
и кругом шествуют монады,

мои любимые сестрицы
дней, полных приворотной сути,
больших признаний голубицы,
игривые мгновенья ртути.

И всем тепло, и всем прохладно
и любо по второму кругу,
и так заоблачно усладно,
что строки посылаю другу.








ОСКОЛОК

Балкон уже покрыт олифой,
и криком полнится базар,
и дядей Милей с тётей Мифой,
и новый день приносит жар

сердец и лун, и солнц, и песен
с прохладою напополам.
Он так бывал всегда чудесен,
что за него теперь отдам

всё, что то время ни попросит.
Но не попросит ничего...
Его лишь тень сюда забросит
осколок смысла самогó

и засмеётся всей природой,
и я ответно засмеюсь,
и всей сегодняшней погодой
до упоения упьюсь.








ПОЛДЕНЬ В ДЕРЕВНЕ

Я близко и не подхожу
ни к звёздам, ни к небесным лунам –
я у околицы сижу
с одним аккордом семиструнным.

Телега важно проскрипит,
и трактор фыркнет за заставой,
и две из четырёх улит
замрут за рощицей кудрявой,

и час уходит в сто минут,
минуты – в середину лета,
и зацветает счастье тут,
и этим жизнь моя согрета,

и сладко, выдувая тень,
мечтать и знать о непонятном.
Ни полудню, ни мне не лень
молчать о тихом и приятном.








ИСПРАВЛЕНИЕ ОШИБКИ

Не написал ни слова о душе –
и испугался этого клише,
и укорял себя на свой аршин,
в котором алгоритмом все шесть длин
звезды с давидоносного щита
и медная их с острым красота
души простой и сложной, и любой,
с конечностями, с телом, с головой
и с тонким смыслом слова красоты,
и с «вы», переплетающимся с «ты».
Я воздаю пустотам их простой,
вливая звук осмысленно простой.
Душе – и гимн, и свечи, и почёт,
и всё, чем так богат любой народ,
включая восхищения поэм,
симфоний, доказательств теорем
в парениях любезных мне монад,
которым душ аккорд душевно рад.
Здесь воздаю невозданность душе,
уничтожая прежнее клише.








РОДИНА МОЯ

Я не остался в чистом поле,
но путь торил к большим мирам –
и вот на новом я заборе
сижу, а мысли мои там,

где нет дорог и запах горек,
и запах свеж, и запах стыл,
силён и слаб, летуч и стоек,
не мил порой и вечно мил,

и полон всех противоречий,
которые земля создать
могла и рифмами наречий
которые дано понять

и выжать первозданным пóтом
в озёра, реки и моря,
и, став заоблачным пилотом,
промолвить: «Родина моя».










И воздух есть, и пенье раздаётся,
и пахнет многой сыростью земля,
и хорошо и при плохом живётся,
и пухом осеняют тополя,

и мальчики играют громко в прятки,
и девочки – в своих заветных мам,
и куклы все уложены в кроватки,
и делится всегда всё пополам:

умей смотреть – и время отзовётся
серебряным и бором, и звонком,
и цепь златая так и не прервётся
ни нынче, ни в прошедшем, ни потом.










От Питера до шёлкоструйной Сены
и далее в Каньон, через Нью-Йорк,
мы протянули вдоль по авансцене
не цепь шедевров дня, но и не торг

четвёртой, пятой и шестой волною
за первою и третьей, и второй,
с очищенной от пыли головою
и новою заботою большой.

Отчёты есть и в «Даре», и в «Лолите»,
и даже в «Приглашении на казнь»,
хоть что вы там о нас ни говорите,
у Пнина вызывая неприязнь.

Наш общий дом – у Борхеса в опочках,
в «Улиссе» и у Свана на виду,
в саду при восходящих тропах-строчках
и всём, что в них имеется ввиду.








КАМНЕРЕЗ

Великий камнерез огнеупорной плоти,
ты вырубил всеславные пути
на картах и в проверенном полёте, –
и жить по ним, и поле перейти,
и всех пшениц молоть муку простую,
и есть хлеба, и значиться, где вин
фалернских чаши выпиты вчистую,
и где в большой десятке ты один,
как все они, кому она досталась
и кто в неё, не ведая, вошёл.
О искреннеподобность и усталость,
о злак, который только так взошёл,
как может лишь добро и доброярость,
когда внимает слогу их – Эол!








ПРИЧИТАНИЕ

Не кори, но зови
в нераспаханность старых просторов,
где остались следы, и жива мурава из легенд,
исподволь подари
густословы медовых растворов
и заварку из римских
и даже не римских календ.
Нас питают слова, дорогих куропаток дороже,
и минует закон суеты и её пристяжных,
нам судить и рядить
ни по статусу чина негоже,
ни по записям всем
в околоточных и в волостных
управлениях жизнью
под солнцем и небом открытым
и в приказах степенных,
наушных и прочих из них,
нам певать-горевать-ликовать
огольцом неизбытым,
опираясь на посох,
вонзённый сужением в стих.








НОВЫЙ ПОВОРОТ

Означен новый поворот,
и силы перешли в достаток,
и мимо крашеных ворот
очередной несут десяток.

Поедем, утоляя, мы
до самой дальней остановки,
попросим у самóй весны
необходимые уловки,

на берег выйдем у воды
и перейдём за рубиконы
до появления звезды,
и театральные прогоны

всё разузнают и про всех
без послаблений и остатка,
я подарю тебе свой смех,
а ты мне – всё что сладко-сладко.








ПРОЧТЕНИЯ

О стансы внутреннего мига, –
прочтения кардиограмм, –
вы и Псалмы, и Счастья Лига,
я злато всё за вас отдам,

пока в безумной круговерти
вооружается народ
дубинами для новой смерти,
которая и так всех ждёт.

Уйди, могучая ограда!
Окстись, преображённый торс!
Тебе, как видно, много надо,
чтоб шерсть преобразилась в ворс.

Всё будет так... Закрыта тема.
Я это сгоряча сказал...
и с холода... но кантилена
пускай звучит – открыт ведь зал.








В деревне Киржи

Мы не бедные: есть малина
и грибов килограмма два,
во дворе при сосне осина
и в лохани живёт плотва,

молоток есть, большие клещи,
старый стул, у окна диван
да ещё даровые вещи
и большой для капусты жбан –

так что жить, безусловно, можно,
не печалиться, не тужить,
если с толком и осторожно
в меру есть и в неё же пить.








ДЯТЕЛ

Следы исчезли на одном
из упоительных предгорий
и появились на другом,
в краю других фантасмогорий,

где та же сумма жидких сумм
себе являла то начало,
что никаких не знало дум,
но только пело и кричало.

Какие думы, если вал
Девятый не сродни Шестому
и если перечень достал,
что не досталося другому?

Я мимо шёл и говорил
санскриту что-то на аккадском –
меня ни след не полюбил,
ни дятел в увлеченье адском.








ГОД ПРОСВЕЩЕНИЯ

Меня не узнаёт товарищ,
с которым мы вместе пили
пунш, на одной улице жили
в виду тех времён пожарищ.

Меня не узнаёт знамя,
у которого горевал
в штабе дивизии, где был перевал
из полымя в пламя.

Меня не узнаёт никто
ни в пределах толпы, ни за
хоть какие-нибудь глаза.
Что-то не то?

То! Ибо узнаёт язык,
который всех строже,
начитаннее и дороже
и не путает ни с чем никакой миг.








ЛИТЕРАТУРНЫЙ ТЕКСТ

Я тихий дом и медленная крепость
при новых вихрях радостного дня.
Любой ресурс и чудная нелепость –
мой материал и тема, и меня

не уничтожить бомбовым налётом
и миномётный адовым огнём:
я просто помашу рукой пилотам
и улыбнусь артиллеристам днём.

Они поймут наверно после драки,
что результат от перемены мест
такой же, остальное – только мраки,
а я – вообще литературный текст.










Я не завидую ни осам, ни орлам.
(Всё «я» да «я», – а кто ещё надышит?)
Мои смущенья там и только там,
где их никто не видит и не слышит,

и травы гладят брюхи лошадей,
и воздух чище, чем в лугах альпийских,
и нет асфальтов громких площадей
и небоскрёбов, в ощущеньях низких.

Там звук травы – естественный мотив
и дни обозначаются цветами,
а годы – серьгами плакучих ив.
Об остальном – догадывайтесь сами.








БЕЛЫЙ СТИХ

Я мусорщик по всяким воскресеньям
и щепка на воде по четвергам,
а в остальные дни я привиденьям
служу, то бишь, отъявленным стихам,

прорвавшимся и с боем, и без боя
за Неман, Вислу, за прозрачный стон,
за высоту, где лёжа мы и стоя
отбили всё и сами вышли вон

и затаились, а потом восстали,
задумались и начали писать.
Во всём себе мы сами помогали
и сами разработали печать,

которою пол-лба уже отметил
последний в предпоследнем белый стих:
вторую половину не заметил
и в этом месте медленно затих.








КЛИО

Взгляни, иду всё тою же тропою, –
без компаса, по воле и судьбе, –
где обливались мы с тобой водою
и песня поднималась о тебе

по небосклону в профиль Володея
и дальше, Козерогом, до Весов.
Как мог я сметь тогда, ещё не смея,
так теребить заслонку и засов?

Акации и липовые цвéты
покрыли мир парфюмом и собой,
и пчёлы, как всегда, полураздеты,
медовою вращали головой.

И объявляли всем про космонавтов
(на самом деле ими были мы,
играя не в проперциев и плавтов,
но в армстронгов русской стороны).

Всё той же и сейчас лечу тропою
и при посадке весело пою,
вращая не пчелиной головою,
и воду на неё зачем-то лью.








ТРОБОСКОП

Оказаться в Париже,
в котором никогда не бывал:
он всё ближе, ближе:
аэропорт, вокзал,
арка, собор, башня,
которую знает турист,
парижская тень,
сам для себя арфист,
наворачивающий
из воспоминаний-теней
каменные дворцы и поля
нежности
с мечтами-водой-не-разлей –
обетованная на просвет земля
с обманчиво другим хлебом
и питьевой водой,
маслом, солью, воздухом,
улыбкой «Наполеон»,
даже с другим словом
вместо понятного «мой»:
и «я» в Париже не «я»,
и «он» не «он».
И только тот, кто там вырос,
прошёл все круги и своим был пленён,
знает где только французский силос,
и хорошо отличает
свой «Souvignon» от нашего «Совиньон».








ЛЁГКИЙ МОТИВ

Звук идёт над югом моря,
севером реки,
ты лежишь, свой свет зашторя,
импульсы легки.
Все законы – вне страницы,
только на весу –
слышен голос из станицы:
«Я тебя спасу...»
Лист к листочку, точка к точке –
радостный настил!
С кочки два прыжка до кочки –
я тебя любил
и люблю, и очень буду
в будущем любить,
ибо правду не забуду.
С ложью не прожить.
Звук идёт под парусами
мягкою волной.
Мы и вместе, мы и сами,
друг мой дорогой.
Берег близко и далёко –
синяя мечта!
Зуб неймёт, да видит око –
чудо-красота!
Звук идёт и укрощает
шумную волну,
но волна того не знает –
всё это в уму!








ПАРОМЩИК

Рисую катера,
кораблики леплю,
такие, брат, дела,
которые люблю.

Простое ремесло
и плаванье, когда
команде повезло
преодолеть борта.

Там далеко, стократ
душа моя жива,
хотя была, собрат,
та рана ножева.

Я слышал, что теперь
в отечестве осин,
брат-не-разлей, ты перв,
и потому один,

один, как сад среди
кустарников и скал,
который не найти
тому, кто не искал.

Я весь с тобой пока,
и нам доступен свет,
хотя и катерка
родного больше нет.








НА МОСТУ

И мост, и мысли выгнуты неспешно
над живостью немедленной реки,
где провожу грешно и так безгрешно
мгновенья жизни, тяжестью легки.

Со мною планы и воспоминанья,
расчёты и зачёты тех времён,
в которых растворялись все желанья
и был я в кардиналы посвящён

всего из двух участков околотка
при двух домах из белых кирпичей.
Там тень за мною следовала кротко,
и был я в иерархии ничей.

И радуга в том небе появлялясь
с завидным постоянством всякий раз,
и в изумрудах истина являлась,
а тень её приходит и сейчас.










Мой старый посох – моложав,
а моложавый – поистёрся
о светопреставленье трав
и о Земли вращенье торса.

Мой меч – в музеях и в шатрах
среди любимого аниса,
и в позолоченных делах,
где рыжая лиса Алиса

высокий сделала забор
из окончаний и приставок,
за ним укромный разговор
я вёл с отрядами пиявок.

Синеет море в пустоте.
Вокруг расставлены бинокли.
И все, кто ищет в темноте,
повсюду в мире одинокли.








Я СКАЖУ

Я скажу для чего декабрь,
снег на навозе,
саночки на морозе,
дума в котелке,
в котле, на вертеле,
для чего весна,
рука в тёплой руке,
дерево на земле,
вафли и крем-брюле,
лето, реакция Перке,
ступица колёс многопегих
со спицами от спиц
всё перевезшей телеги,
рукояти, гребни, мотыльки,
Молох, озарения сполох,
жаровни, чайники, словорубы,
поддувала, кирпичные трубы,
жернова водяных мельниц,
впечатления от подельниц,
библиотеки, реки, мечи,
прочая из прочих...
- Молчи!
И вновь,
там где уже стон,
но ещё не кровь, –
аккордеон
и старинная новь:
всё это для того,
чтобы мы, кочующие в oбозе,
прикочевали наконец в конец,
и, остудясь при подвозе, вотще
уткнулись в непостижимое вообще.








ИЗРАЗЦЫ

Мне кафель душу теребит
расцвеченными изразцами,
уложенными много ране, –
за ними рук тепло стоит;

и канделябр в три свечи
им освещал своё пространство,
и угли медленной печи
предвосхищали постоянство;

лучи, цветы и человек
сошлись однажды на эмали,
которая уже здесь век,
и дни её не оболгали.

Две многоствольные войны
не победили изразцовых
рисунков вольной тишины
во время перечней суровых.

Здесь углей нет уже. Тепло,
однако, чудом всё осталось,
и от него душе светло.
Так много и такая малость.








ИГРА СЛОВ

Были очи остры, как остры и сейчас,
и отточены телодвиженья,
был грудным и приятным случившийся глас
при игре молодого волненья.

Школа жизны крепка и горька, и сладка,
ветви формул касаются истин,
и, как удаль, вода той реки широка,
и заплыв до сих пор бескорыстен.

Лёгкий пар обожжённою мыслью тяжёл,
но летит как положено пару,
и ему помогает великий Эол,
как и листьям, и девочки шару.










Глядящие дугами очи,
созвездий пожизненный блеск,
как срок... Звездолёт обесточен –
но движется чёртов бурлеск.

Чем более знаешь, тем строже
глядит заоконная дрожь,
и разум-за-разум не может
узнать: отчего... отчего ж?..

И тихо идёт перекличка
больших, круторогих корней,
и видится в ней обезличка
людей, коих нет мне родней.








В ОТРОГАХ

И синь необвальцованных корней
мне памятна, и медленные своды
глухих, запоминающихся дней,
когда ярились дикие народы.

О, девочка! И шарф, и шарик твой
кружатся над прелестною головкой.
Готовый к возвращению домой,
твой рыщет взгляд, на приключенья ловкий.

Быть может, ты изменишь этот ход
в строю твоих навальных поколений, –
что вряд ли... Не уймётся ведь народ
в отрогах буйных смыслом накоплений.








ПЕРРОН

О чём молчишь, большой, могучий стык?
И я о том же! Время не поможет,
но только усугубит этот миг,
как делало не раз, – и крылья сложит.

Пишу по-арамейски, иногда
на эсперанто, – но всегда о русском.
Большая перекрёстная вода
течёт в ущелье, пониманьем узким.

Подножный корм прилично истощён,
но музыка играет многократно
и в голове, и там где наш перрон,
прилюдно, а по праздникам – приватно.

Так приклони, и даже преклони
что можешь и не можешь – для порядка,
войди в состав, когда блефуют дни
и испещряется моя тетрадка.








ДЕЛИКАТЕС

Поговорим. Поговорим.
Деликатесов хоть и много,
но этот – жизнию храним,
у этого своя дорога.

Бесценен стольный разговор,
как стольного бесценны града
все стены. Тих его костёр
и мягки тени листопада.

Поговорим. Поговорим.
За мехом спрятaны изнанки,
на кухне снова посидим,
и обнаружатся обманки

и красота, и чистота
из окружений местной грязи,
отступит в сумрак суета,
вне всякой с нашим миром связи.

Поговорим. Поговорим
во славу наших исократов
и на прощанье посидим
в тени больших и малых мхатов.








ПРОСТРАНСТВО

Ю. Балтрушайтису

Пространство манит и терзает многовенно
своей усидчивой острасткой непростой.
Мы возникаем в нём попеременно
вперёд ногами или головой.

То – маскерад большой живительного толка
и марши громкие с движением побед
и поражений. Блесткоструйная иголка
пронзает сердце прямиками лет,

и флаги шелестят на европейских башнях,
на шпилях азиатских – серп луны,
и будушее на гравюрах есть вчерашних,
и мы в одно из трёх уверовать должны.

Четвёртому не быть ни вне, ни до закона –
оно всё в третьем (и бегущею строкой).
Нам кажется, что мы в пространстве – дома,
но мы нигде, друг неизвестный мой.








ДУША

Угомонись душа: ты не на скачках.
Твои проходы – в медленном соку.
Успехи награждённых кровью в драчках
мы повидали на своём веку

и на чужом, и даже осознали,
что вкусно и само, и по себе,
и что внутри чего бывает грустно,
и что внутри судьбы не о судьбе.

Посыл твой сложен, времена волнисты,
и твой удел – живое во плоти,
и вина все твои всегда игристы,
и аромат твой – L’Origan Coty.










Ни туман над рекой не постичь,
ни кукушки в лесу кукованье –
только жить, уповая, и жить,
собирая грибы и желанья,

слушать пчёл, доброту добирать,
в ароматах медов утопая,
и иного не видеть, не знать
в этом облаке личного рая.










И свод, и невод – мира чудеса –
тем души бередят, кто мозаичен,
переплавляет виды в словеса
и десятичен, где иной двоичен.

Бумага, глина, кисть и мастихин,
секстант и два стекла в своём пространстве.
Где было много, делал всё один,
не помышляя ни о постоянстве,

ни о печатях будущего дня
с Подвязкой Анны от плеча к колену,
свой молот и резец в себе храня,
как торный путь в пустыне – Авиценна.








СЕГОДНЯ

Сегодня мне стихов не написать:
закрыта почта, штемпель съехал с горки
туда, где ни бельё не постирать,
ни сладить любомудрые подпорки

и тяжестью ни наст не продавить,
ни что под настом из муки и пепла.
Сегодня можно только полюбить
всё, что ещё от счастья не ослепло

и записать в безлиственный дневник
неполнотой известных математик
всё то, куда за счастьем не проник,
поскольку по несчастию – грамматик.








БЕГ

Подмётки прочь! Люблю бесславный бег
на хутора, где много хуторянок,
где весь провёл отчаянный свой век
ища своих дымящихся смуглянок,

сады, цветы, дубравы, ручейки,
пчелиные места и те же пашни.
Воздушные дыхания легки,
как лёгок день иной и день вчерашний.

Бежим вдвоём! Сбрось бремя маеты
в глубокую из всех глубоких впадин!
Я – это я, ты – это тоже ты.
Бежим! А на бегу мы всё уладим.








ИЛЛЮЗИОНИСТ

Иллюзия пребывания
вне законов как будто физики,
иллюзия выживания
в достижениях лирики,

иллюзия всякой бравады
через непостижение,
минуя уроки Эллады,
да и смыслосложения.

Краеугольного камня иллюзия
внутри иллюзии быта,
самопроизвольная контузия,
которая не избыта.

Вот и выходит иллюзионист
первым среди прочих и равных –
неказист, неучист, неречист
в расстановке над «i»
точек бесславных.








СУМЕРКИ

Испаряются кольца, венки и гробы.
Испаряется всё. Я следил. Подтвердилось.
От избы до дворца. От дворца до избы.
Подчистую. Навек. Навсегда испарилось.

Испаряется сквозь – и в ничто, и в никто,
суть минуя усилий от всех сухожилий.
Без пальто холодею и мёрзну в пальто
от познаний чудесных на фоне вигилий

городских, угловых, смотровых, беговых,
мимо серца и против него, неустанно
прижимаясь к распятиям окон ночных
лбом – беззлобно, легко, тяжело, постоянно.








ЛИК ЛИЦА

А загаданное ужо бегает по осоке
в красной футболке.
М.В.

Белый камень, коричневый мозг,
Дыбный Bсегда Посад,
калечные, убиенные, растерзанные,
не знающие о том,
новая кровь, вздыбленная и окропившая дом,
превратившая ад в рай, рай в ад
и всё вместе в подозрительный сад.
На памятнике памятник,
на том – ещё один, и так без конца,
лещ погоняет леща, налим – налима,
щука – владелица сумм,
поют образá, образчики, заказчики,
исполнители и властители дум,
иллюзионист – выше крыши
с расправленным ликом лица.
Шиш кто в чём разберётся за океанами
или за пустыней пустынь.
Всем мудрецам и пророкам мира –
от ворот поворот!
У кого не получается по рецептам,
берут прямо в рот
кусочки лимона,
которые обмакнули в густую синь.
Хорошо за оградами.
И за оградами хорошо так,
что перед оградой слипается всё,
при помощи чего дошёл,
не слипаются только лепты,
таланты, статер, драхма, обол,
даже при больших усилиях извне –
и не слипаются ещё как!
Правда имеет правду всю ночь,
весь день и ещё в ночи.
Такого не было ни раньше, ни предраньше,
ни перед тем, что потóм.
Её можно есть, не разжёвывая,
с закрытым или чуть приоткрытым ртом.
Увидел кто ложь –
сразу говори о том правде и не молчи.
Писáть не описáть то, о чём пишешь
и то, что уже есть.
Важно держать наготове документы,
деньги, зубную пасту, очки и ключи.
Съестное и питьевое выдадут в дороге,
включая виски и лучшие калачи,
после чего окажут высшие почести –
и в залу войдёт Ваша Честь.








ПРОКАЗНИК

Полное отсутствие внимания к этому вопросу
есть ключ от ключа, который внутри ключа
и открывает вход в тысячу мест густоволосым
и невысоким лысым, у которых кровь горяча.
Ядра – внутри, они же и орешки стосильных логик.
Никаких лукоморий, цепей и учёных котов,
чей автор – гениальный конструктор
и великий историк
с глубоким знанием сферы «Всегда готов!»
Остальное – софистика, и скрывать её лучше летом,
как лист в лесу, на удивление философии гамм,
если таковая имеется и дружит с большим валетом.
Дружи! Я тебя никому и ни за что не отдам.
Подчёркиваем снова самое первое утверждение –
оно безусловно в моторике регистрации
основных миров,
присутствуя вычитанием в философии стихосложения
и, соответственно, сложением
при вычитании основ из основ.
Круг замкнулся.
На то он и круг,
чтобы не размыкаться по праздникам,
хоть бы того и хотел
самый просвещённый из всех народ.
Торжественно был,
есть и буду всегда проказником,
которого ни анафора,
ни присутствие внимания не берёт.








ПЯТНО

Запав в мой мозг, живёт в себе пятно
из опыта необъяснимой жизни.
Добыто было с радостью оно
на гранях хрусталей из той отчизны,

которая на карте рождена
была, что сказку сказок сделать былью,
но испарилась медленно до дна,
покрывшись златом, мизером и пылью.

В пятне записка на удачу лет
и опыт до двухтысячного знака,
и донц двух солнц стопамятный привет
из связей мира с лирой Зодиака.

Как хорошо, что факел жизни той
ни в книгах не найти и ни в газетах.
Ему из синих молний сполох мой
и звёзды на янтарных эполетах.








Письмо Ивана Жильцова

Поединок твёрдого с мягким.
Поединок или союз
половинок ковкого с плавким?
Передряга двояких уз.

Мы вопросов уже не жаждем.
Принимаем в ряды и в ряд.
Мы в страдании были каждом,
и над нами легко горят

звёзды жизни в ночных рубашках,
звёзды смерти ужé без них –
и фигуры в российских шашках
предрекают рекламный стих

на вощёных больших табличках,
на магнитах и зеркалах,
на фасадах и перекличках,
на указах и рукавах.

Было твёрдо, но будет мягко,
будет лучше в конце концов.
Как увидеть бы это? Ах как
захотелось!

Иван Жильцов.








ИЛЛЮЗИЯ

Иллюзия правит миром
сильнее заветных тельцов
невидимым, сильным гарниром
на блюдах больших удальцов;

и правит легко и открыто
умелица смыслы скрывать:
старухе большое корыто
поплёлся старик доставать:

взамен – и пружина, и молот:
пружина отбросит, а тот –
добавит и крови за ворот
помногу в тревогу зальёт.








СТРЕЛА

Но вижу бесконечно:
недвижно летит стрелой.
В.Г.

Когда видишь стрелу, к «Соборянам»
возвратись, там рассвет глубок
неведеньем-веденьем пряным –
подставляй скорее висок

к тому, что вольно сработано,
как апории, на большие века:
сначала сшито, потом намётано
белым по чёрному. Жизнь легка

без помощи извне, как у всего живого,
не связанного по голове и рукам,
с наличием святого и дорогого,
пока дремлет грядущий хам.

Умились времени и наивности,
не чете космической второй
скорости. Плыви в неизбывности,
как дед (он же прадед) такой молодой.








РЕЧЕВАЯ ДЕРЖАВА

Как тяжело в прагматической речи
дымно вариться и утром вставать,
чтобы сойтись с нею снова при встрече...
Лучше не ведать её и не знать.

Молох силён. Он везде и повсюду.
Полнится им палимпсест и экран.
Пасынки говора. Слизи причуды.
Пропуск в террариум жизнью вам дан.

Сколько вас? Тыщи? Смешное! – Миллионы!
Что вам сурдинки и льдинки фонем!
Вы удобрений валяете тонны
между неведомым этим и тем.

Кто вас штампует? Народная сила?
Черти? Анчутки? Кагал домовых?
Взбредила. Не поперхнулась. Избыла.
Взвизгнули и боданулись под дых.

Боже степенный, отринь эту славу,
выверни дульки обратно в лицо
и сохрани речевую державу,
вырвав совсем носовое кольцо.








МАЛОСТЬ

В тоске измыслишься, а радость
замесит новые дела,
и будет розничная малость
плести из фальши кружева.

Бери смелее эмпиреи
и заноси в свою тетрадь,
не обращая на лилеи
внимания, – так сможешь взять

не смог что раньше и не сможешь
в конце тоннеля чудных дней.
К чему свой взор-печать приложишь,
то станет юностью твоей.








КРЫЛЬЦО

«Беседная изба...»
Н.Клюев

Беседное крыльцо – великая услада
для тех, при ком оно на дальних берегах,
ему и жёлчь всегда, и лимфа много рада,
тем более, певцы при звуках и словах.

Затихнут и метель, и туч многообрядность,
затеплится костёр и радуга взойдёт,
и выльет на экран душа свою нарядность,
и всякая весна сама к весне придёт.

О, множество бесед и многомерность мыслей!
Иные берега мечтают о крыльце.
Созвездий всех лучи над ним уже зависли,
и блики хороши на искреннем лице.








ВЫМЫШЛЕННЫЙ КРАЙ

Привет тебе, земля, которой нет,
как нет избы моей с простым оконцем,
в которое входил привычный свет
от самых первых дней Земли и Солнца.

Привет тебе, мой вымышленный край
из радостей болей весенних криков.
Я выбрал весь твой книжный урожай
и взгляды полюбившихся мне ликов.

Привет простым, несбывшимся слезам
и далям далей недоступных близей,
и медозвучным речью голосам
на фоне всех иных земель и слизей.

Я звуком жил, и в звуке был мой край,
в значении «конца» и «чернозёма»,
и говорю я звуку: «Прилетай,
как только сможешь, – лишь с тобой я дома».








МЕРА НАЛИЧИЯ

Не измерить версту, не измерить простой километр,
ибо мера нали-чия слишком инди-видуальна,
и разнится наш внутренний, добрый ко всем геометр,
с тем, что точно до атома и до атома парадоксально.

А зачем измерять? Разве только для лучших частот,
на которых работают все астрофизики мира...
Искривляется миг, искривляется медленно рот,
искривляется всё, даже звёздно-воздушная лира.

Тыща саженей вдоль, и четыре из них в ширину.
Как прекрасно всё то, что не вижу и что не замечу!
Дети-взрослые, – нет, не играют, – серьёзят в войну.
Их добру б научить – но и даже за это отвечу...

Не измерить никак. Разве только что силой тоски
и любви, и примера, и символом символов веры
от моста до дубравы, от мира до крестной доски,
где кончается всё и кончаются даже примеры.








ВОЛЬНОСТЬ

Молодое сухожилие!
Удивительный разбег!
И в прыжке жизнеобилие,
и момент длиною в век.

Планка выше – высь достойнее,
на экране миг с шестом:
с ним смелее и спокойнее,
если сразу и о том.

Нет сравнений без участия,
понятыми – тополя!
Ты и радость, и причастие,
ода вольности моя!








ГРУСТНОМУ ПИИТУ

Оглянешься – пространство немо
и время корчится в пыли.
А.Ц.

Зимы жестокосердие –
смели, и кориандр
получится в предсердии,
в надсердии – меандр,

всё переплавь в суразности,
макушку теребя.
Твои тусклообразности
мощней иного «я».

Ты – член великой партии
и мозг её, и бред.
В рулончике, где хартии,
возьми себе билет

и насели страдание
невидимым концом
и видимым – как ранее
всё населял лицом,

и будешь в эфемерности
ты первым пребывать,
а я вторым. К галерности
нам, что ли, привыкать?








ВАРИАЦИИ

Слышен голос неслышный, неслышимы крики «Ура!»,
виден свет от свечи и невидима лампа накала,
невозможно сказать «не пора» или «нынче пора»,
приставал я к тебе, или ты вся ко мне приставала.

В этом видятся суть и железный, как воля, закон
на пути, по пути, вне пути, вдоль пути всех вокзалов,
к этой сути примкнул и во всём заблуждавшийся он,
и во всей правоте вся она, что бы с ними ни стало.

Занимается день во вселенской известной ночи,
занимается ночь бесконечной и чёрной подкладкой.
Под столом и под домом запрятаны тихо ключи
в тишине звуконосной и вдоль по течению сладкой.

Истончился запас, укрупнилась его правота
в каждом слоге из тех, что выиграли соревнованье.
Слышен крик, слышен миг и слышна, наконец, немота,
и наличий предел превращается снова в желанья.








ПАПЬЕ-МАШЕ

Здесь никак не помочь,
ибо уже подключилась вечность,
у которой особая в мире сердечность
вне времени и вне каких-нибудь чувств,
ей неведомых ни в мире искусств,
ни вообще в каком-нибудь мире,
которого нет в её квартире,
а у последней, как таковой,
нет вообще места в мире,
как ни странно тем, для кого дважды два четыре
даже при всём обилии тем.
Ведь все местá находятся в ней самой,
значит ей места нет нигде, как таковой
или как не таковой, – почитай, как хотите,
если сможете и не навредите
сами себе и большой судьбе,
которая как бы везде, но на поверку нигде.
Всей остальной динамики суть –
отличная макулатура,
когда вокруг настоящая жуть,
а не восхитительная партитура.
Нет ни прочтения, ни начала с концом,
даже если выглядишь сплошным молодцом
или неотразимейшей молодчихой.
Не пропитаться ни знанием, ни шумихой,
как ни печально, хотя по определению изначально
и где-то даже пессимистично,
как бы ни было оптимистично.
Ни разницы при прочтении тона,
ни не разницы. Как всё знакомо!
Как это всё так не хочется знать,
чтобы ничего снова понять.
Ошибки нет: ничего понять
и есть как раз то, с чем выживать,
но не самым весёлым и оттого пробивным,
а в старом новым и сзади передовым
без авангарда, без арьергарда:
с собой только папье-маше и петарда,
а лишь-де по праздникам – маше-папье,
да и то, если позволит крупье.
Как ни закончишь, случится дыра,
и месье выгонят со двора,
ибо повторил ужасающесть темы,
используя те же, что Поликсем лексемы,
а публика будет, как всегда, смеяться
и за свой посошок-с-ноготок держаться,
чтобы не выпасть из рамы тотчас,
но обязательно в другой раз.








ИСКАЖЕНИЯ

Тонкой гранью, нежной плотью
обозначены круги.
В светлой Промысла работе
не видать порой ни зги.

Реки, горы, горы, реки,
океаны и моря,
между ними человеки,
звери, птицы и земля,

но её поменьше в теме,
как посевом ни крути,
всё, что поместилось в пене,
не поместится в горсти.

Два притопа, три прихлопа,
а потом наоборот.
Здравствуй, радостная! О-па!
Здравствуй, Опа! Новый год,

а за ним ещё полстолька
или столько, или бо,
или больше, или полька
с бабочкой как таково,

таковой и таковее,
чем без бабочки совсем.
Мудрый стал ещё мудрее
всем назло. Довольно всем

тонких граней, нежных плотей,
обозначенных кругов
и квадратов, и болотий,
и болот, и вечных снов.

Заводная занавеска –
раздвигается сама
с нужной скоростью, не резко,
безо всякого ума,

чтоб заверить всей печатью
бесконечность всех кругов,
внутрь которых нужной стáтью
не впечатать даже слов.








КРИК

Забери меня отсюда.
Забери меня совсем.
Я проник в другое блюдо –
а туда не надо всем.

Забери меня обратно
хоть в кальсонах, хоть без них,
забери меня приватно,
чтобы вышел и утих;

забери меня прилюдно,
под конвоем и над ним,
забери меня паскудно –
я забвением томим;

забери меня с плевками,
с терпкой руганью вдвоём,
после разберёмся сами –
да и вряд ли разберём;

забери меня с кишками
и с остатками еды,
недожёванной местами
по пути в тартарары;

забери меня хоть в мае,
хоть в колючем декабре,
забери меня хоть в стае
крокодилов – на метле,

на лопате, на отвёртке,
на отбойном костыле,
на истрёпанной обёртке,
на поломанной пиле;

заложи меня за щёку,
упакуй меня в пенал –
только вывези до срока,
чтобы срок не отобрал.

Забери меня отсюда
на известный выкрик «Три!»:
мне не надо больше «чуда».
Только очень забери!








ВИОЛОНЧЕЛЬ

Восторги или слёзы расставанья
ложатся в струны, и виолончель
трепещет всей тоской переживанья,
и дух её, невидимый отсель,

соединяет со своим ведущим
вибрации отобранных глубин,
и тело приливанием зовущим
роднится с переменой величин,

разбросанных по уголкам планеты,
такой же беззащитной, как и мы
в пространстве, где и дамы, и валеты
раздеты до последней тишины.










Не знал, не знаю, не узнаю,
не обольщусь, не перельюсь,
не изомлею, не истаю,
не разыграю, не вольюсь,

но изолью мотивом тонким
то, что откликнется потóм
напевным переливом звонким
и распрямится мягким ртом

и звуком горловых вибраций
во имя солнца и мечты,
несбыточной, как образ граций
в краю огромной пустоты.








В ПРОДОЛЖЕНИЕ

Травинка тихая, сестра души обмана,
вписалась в книгу чудо-бытия,
и всё произошло, наверно, рано,
когда и можно было, и нельзя.

И луг блестел, и родина светилась,
и был широк не обомлевший тракт,
и всё неслось и не остановилось,
и был размерен безразмерный такт.

Один народ, живя в другом народе,
менял местами скамьи и посты.
В начале птицы подпевали вроде,
в конце столбы гудели и мосты.

Симфония могучего оркестра
слышна повсюду – только успевай
вносить заметки в здание реестра
и собирать доступный урожай.

Всё началось с травинки и со света,
всё продолжалось ими же всегда,
и словом книга бытия согрета,
как Солнцем травы, зéмли и вода.








СОЧИНИТЕЛЮ ИСТОРИЙ

История должна быть ясной, как Первопричина,
иначе не примут в редакции, дурачина.

История должна быть умной, как телёнок,
который часто бодался с дубом с пелёнок.

История должна быть чёткой, как вера
в производство стали по методу Бессемера.

История должна быть настоящей, как штурм Зимнего Дворца,
иначе её могут переписать к началу с конца.

История должна быть правдивой, как Сказание
о Китеже Граде, иначе над ней будут смеяться забавы ради.

История должна быть честной, как известная нам революция,
иначе это будет не история, а аннексия без контрибуции.

История должна быть верной, как жена вне подозрений,
иначе не видать ей многих тысяч прочтений.

История должна быть чистой, как наша водопроводная вода,
потому что она пишется раз навсегда.

История должна быть внятной, как Манифест партии века,
чтобы прославлять дело и его человека.

История должна быть понятной, как «Василий Тёркин»,
а не какой-нибудь там, понимаешь, Махоркин.

История должна быть твёрдой, как учение Карла Маркса,
ибо это история, а не вакса.

История должна быть преданной, как Фидель Кастро Рус,
иначе возможен историoсофский конфуз.

История должна быть надёжной, как генерал разведки Поляков,
иначе всяк от неё отвернётся – и был таков.

История должна быть, потому что её не может не быть,
ибо если по усам текло, а в рот не попало, то придётся ещё раз налить.








ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО

Плывёт, качаясь, лодочка
по белой полосе,
идёт в эфире сводочка:
«Погибли, но не все!

Погибли только плоские,
а выпуклые – нет,
а все галапагосские
спрессованы в брикет!»

Грядут политзачатия –
и новый президент
на фоне предприятия
получит Орденмент.

Обоих дело правое,
обеих – праводел.
Державными державами
гуляет беспредел,

и реактивносердие
ведёт бомбоналёт,
и правое предсердие
всё левому сдаёт.

Нацелен миномётишко,
танчóнки вышли в ряд,
ракетушки, крейсёрушки,
снарядишки – Виват! –

и ножички, и финочки,
и чудо-палаши
для полноты картиночки
и темени души.

И бабушек, и дедушек,
и мамочек, и пап
достанет недомерочек,
долями лобнослаб.

И кишечки развешаны
на сучьях и крюках,
и слёзы перемешаны,
и не развеян страх,

и прах плывёт над гангами,
дунаями, Десной.
«Мы станем каперангами
грядущею весной!

Дави его! Приканчивай!»
О, стадо обезьян,
как это ни замалчивай...
Им мозг напрасно дан.








УЛОЖЕНИЕ

О видимость встречи и встреча невидимых лет
в дали всех пустынь, где ни сосен, ни даже акаций,
я шлю из европ и америк тебе свой привет,
который тебе и не нужен. Сицилией граций

я больше и не упоён, и не вызван на ринг, –
я знаю другое, которое выше и ниже,
мне больше не нужен фокстрот и бессмысленный свинг –
я умер от радости в вечно прекрасном Париже.

Ко мне не дотянется медь от любых проводов
и свет от ненужных во славу любви световодов,
я все изучил комбинации игр и ходов
и все положения значимых в мире народов, –

и всё уместилось в единственной книге одной,
до сотой страницы, включая и всё оглавленье,
и воли теперь, и не воли не надо иной,
чем та, что внутри уложения стихотворенья.








Мыс Доброй Надежды

Оставь надежду, разве что письмом
с пригорка светлой мысли на пригорок
другой, в другой отчизне и в другом
краю, в котором свет иначе дорог.

Мети аллею и за нею сам
взметись туда, где ладят фантомасы,
и росчерком пройдись по небесам,
как до тебя прохаживались асы.

Стреми и раздувай лишь пламень свой,
хоть с толком, хоть без всякого и толка.
Он по природе лично-огневой
и радужный. И возгорится смолка.

Построй за три, а лучше за два дня,
что не успел за числа многолетий
и восхищай себя, потом меня,
потом приделы и остатки клетей,

в которых было, есть и быть-бывать
всему, что видно тем, кого не видно,
и перестань пробелы забывать,
и будет и светло, и не обидно.

Орлы взлетели, и поток не слаб,
поддерживая всё под их крылами.
Ты червь и царь, и фараон, и раб,
и всё это устроили мы сами.

Оставь причину. Дай и ей покой.
Она тебя за это не осудит.
Ты весь её. Лети, живи и пой –
и счастия в несчастье не убудет.








ГОД СИНЕЙ ПТИЦЫ

Только перейдя рубикон,
понимаешь, что это такое,
что есть ты, что – он,
где старое, где молодое.

Решиться трудно,
особенно, если поэт,
внутри нудно,
снаружи ничего нет.

Или так только кажется...
но всегда...
Ничего не уляжется:
скорее – замёрзнет вода.

Перейдя, попадаешь в другой мир,
яркий, своеобразный,
в котором на первый взгляд – пир.
Больше образный, чем суразный.

Снова кажется, и кажется снова,
что победил то, что победить невозможно,
и тогда, как большая обнова
зажигаются надписи: «Осторожно!»

Куда осторожнее! Осторожнее уже было
в начале конца и в конце начала.
Вспоминается «кувшинное рыло»
из «Мёртвых душ». Оно и не подкачало!

Это лишь часть инакого бутерброда
с маслом сверху, снизу с горчицей,
начинающегося с далёкого года
и завершающегося годом Синей птицы.








Одесса – Нью-Йорк

2012 г.